Русская поэзия ХХ века — преемственность
духовной проблематики
Русская поэзия ХХ века — условимся, что русской поэзией мы будем называть поэтические тексты, написанные на русском языке — переживала от начала века и до годов революции включительно небывалый прежде подъем, так называемый Серебряный век. Поэзия этого времени исключительно богата библейскими аллюзиями: вспомним хотя бы Христа, смутно мерцающего в конце поэмы А. Блока "Двенадцать".
«Трагическим тенором эпохи» назвала Александра Блока Анна Ахматова, она утверждала также, что сам поэт как личность был наиболее типической фигурой истории России этого периода, того, который позднее назвали «Серебряным» — серебро, амальгама, зеркало, отражение, удвоение, искажение — чего? Да того времени, конечно, что назвался веком золотым, Пушкинским. Творившие тогда поэты не искали веры, они имели ее: даже тогда, когда писали богохульственные стихи — еще не были порваны связующие нити.
Как писал Николай Кузанский, наши самые упорные усилия посвящены познанию того, как отражается истина в нас самих...
Очертим кратко учение отцов церкви о человеке. Известно, что человеческое существо мыслится состоящим как бы из трех ипостасей или трех оснований: это тело, рассудок и дух. Каждой из названных ипостасей соответствует свой уровень восприятия мира или свой способ бытия. Для тела — это ощущение и чувство, для рассудка — это философский анализ, для духа — разумное созерцание Божьего строения. Именно по этим ипостасям происходит восхождение христианина к Богу.
Низшая степень духовной организации человека несет в себе модус подражания или имитации. Будучи не в состоянии проникнуть в суть явлений, художник имитирует то, что наиболее сильно впечатлило его в окружающем мире. Эти впечатления облекаются в формы необычные, загадочные, сложные. Все вышесказанное — об имитации, изощренности и многообразии формы, о красоте как прелести имеет прямое отношение к поэзии периода, обозначенного веком Серебряным. Творчество Александра Блока, поэта подлинно вдохновенного, наделенного даром прозрений и проникновений удивительнейших, тем не менее искаженных тлетворным духом времени, все вышесказанное может более-менее проиллюстрировать.
Нет в русской поэзии строк, сравнимых с окончанием поэмы «Двенадцать» по мелодичности, по пронизанности рифмами не только по горизонтали, но и по вертикали. Вот эти памятные строки:
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надъвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Иисус Христос.
В записных книжках поэта сохранились записи «Не нравится мне этот женственный призрак. Возможно это тот, Другой». Во времена официального атеизма конец поэмы вызывал нарекания своей явной религиозной тенденцией; теперь, когда сняты все запреты, стала понятнее собственная неудовлетворенность поэта — мы не верим в подлинность Христа впереди (в конце) «Двенадцати».
В России ХХ век дал ряд жестоких уроков, только на первый взгляд парадоксально — лишь с наступлением послереволюционных массовых гонений на церковь, процессов и репрессий двадцатых годов, после исхода священников и просто людей верующих в лагеря, расстрелов и мученичества — русская православная церковь как бы вернулась во времена первых веков христианства, в эпоху гонений и страданий за веру, что конечно же способствовало ее укреплению и очищению.
Поэзия — чуткий инструмент, улавливающий малейшие колебания души народной, это отразила: «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». Все подлинное в русской поэзии последовавших за революцией лет (как сказал Станислав Ежи Лец — в каждом веке есть свое средневековье) тронуто этим духом страдающей веры, а часовым на посту долгое время темноты оставалась конечно же Ахматова.
С первого же слова «Из первой киевской тетради»:
Молюсь оконному лучу –
задано пространство и вертикаль, поэт и небо над ним — «Покорна я одной Господней воле». В заключительном слове на Парижском международном симпозиуме, которое имеет название «Бог Ахматовой», Никита Струве сказал: «К разговору о связи религии и творчества, о духовном мире писателя: сдержанность здесь должна быть максимальной, поскольку религия принадлежит к сокровенной и последней глубине каждой личности… Однако величайшая сдержанность не означает молчания, а еще менее замалчивание. Доказывать, что Ахматова была христианским поэтом не приходится, слишком явна христианская тональность ее поэзии… У нее, и в этом ее исключительность, не было эволюции в религиозных взглядах. Она не стала христианкой, она ею неизменно была всю жизнь».
Что бы не показалось, что упомянули имя великого поэта всуе, позволим себе еще одну цитату, как раз на эту тему «Библейские мотивы…», кстати, не такие уж и частые в ее поэзии:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел…
А туда, где молча мать стояла
Так никто взглянуть и не посмел.
Напротив — пример эволюции, развития религиозного сознания дает творчество Бориса Пастернака: Роман «Доктор Живаго» и особенно стихи из него. Сам роман рассматривается некоторыми исследователями как возвращение русской культуры, русской литературы ХХ века в русло традиционных, именно православных представлений, когда главным христианским праздником является Пасха, то есть Воскресение, которому предшествует Голгофа — в отличие от западного христианства, для которого главный праздник есть Рождество. Стихи из романа — самое яркое воплощение библейских сюжетов в русской поэзии ХХ века, самой его сердцевины: достаточно будет перечислить названия: «Рождественская звезда», «Магдалина», «Чудо», «Гефсиманский сад» — это могучие фрески, словесная живопись, пересоздание библейских, древнейших сюжетов на новом уровне мышления, сюжетов, краеугольных для всей нашей иудео-христианской культуры:
Я в смерть сойду и в третий день восстану,
И как сплавляют по реке плоты, -
Ко мне на суд, как баржи каравана
Столетья поплывут из темноты.
От Пастернака уже легче перебросить мостик к поэту малоизвестному пока, нашему современнику, умершему летом 1999г., родившемуся в Витебске, жившему в Минске, известному в Москве и за рубежом, правда пока довольно узкому кругу — к Вениамину Айзенштату, псевдоним Блаженных(й). В послевоенные годы он встречался с Пастернаком — просто поехал к нему, чтобы взглянуть на «чудо живого поэта» и Пастернак уделил время для длительного разговора с ним... Стихи поэта Вениамина Блаженных (Айзенштадта) очень необычны, они удивляют и настораживают, к ним надо привыкать постепенно — так запросто, панибратски обращался он к Богу:
Сколько лет нам, Господь?
Век за веком с тобой мы стареем…
Помню как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось — беседовал с Богом самим
Это было давно — я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким показалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.
А потом до меня доходили тревожные вести –
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых восстал, и опять во вселенной мы вместе
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях все те.
Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз,
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.
Мы договорились в самом начале, что будем называть русской поэзией написанное по-русски, но не учитывать совсем места обитания поэта тоже нельзя: есть русская поэзия эмиграции, есть поэты Москвы (Пастернак) и поэты Петербурга (Блок, Ахматова), есть и русская поэзия Порубежья — так хотелось бы мне обозначить пространство, которое недавно стали называть Ближним зарубежьем. Возможно последний термин годится для Прибалтики, но ни в коем случае для Белоруссии. Хорошо это или плохо, но русский язык не просто понятен всюду в Белоруссии — он органично укоренен и употребляем на этой земле, при этом развивается и живет в своем, особом русле, свойственном ситуации двуязычия близких языков в республике. Не стоит его, то есть русло искусственно поворачивать, — лучше давайте внимательнее присмотримся к тому что уже есть: пишущий по-русски поэт, живущий в Белоруссии, имеет в какой-то мере белорусский менталитет. Даже не замечая этого, даже как бы против воли он пропитывается самим духом земли, на которой живет и творит. Мне представляется, что творчество Вениамина Айзенштата именно домашним, этаким «панибратским» отношением к Богу ближе к западнославянскому (чешскому, словацкому) мировосприятию, чем к русскому. Белорусский менталитет определяется во многом географической «Порубежностью», неуверенностью в длительной суверенности своих территорий, а потому и особым, бережным отношением к своей земле и ко всему живущему на ней — именно потому, что земля эта часто подвергалась нашествиям и поруганию, все живое надо любить и беречь, ибо кому, как не белорусу, знать, до чего оно, живое, хрупко и уязвимо. Это одна из главных тем поэзии Вениамина Блаженных:
Мне не доступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц.
Я изъяснялся диким слогом —
Но лишь на этом языке
Я говорил однажды с Богом
И припадал к его руке.
_____________________
Ослик Христов, терпеливый до трепета
Что прядешь беспокойно ушами?
Где та лужайка и синее небо то,
Что по Писанью тебе обещали?
Вениамин Айзенштадт писал стихи, в которых можно почувствовать Живого Бога — через живую тварь, через ее боль:
Моление о кошках и собаках,
О маленьких изгоях бытия,
Живущих на помойках и оврагах
И вечно неприкаянных как я…
А теперь вернемся к учению отцов церкви о трех ипостасях: на уровне духа идет созерцание Божьего строения, идет восприятие мира, как творения Божьего всего сразу, в целом — поэзия века ХIХ являет нам этот подход в своих лучших образцах, таких как «Молитва» и «Когда волнуется желтеющая нива» Лермонтова — чистое созерцание: «И в небесах я вижу Бога».
Поэзия Вениамина Айзенштата последовательно стремится к этому же нелегкому восхождению:
С тех пор как в круг Христа душа моя вступила
Сердечный участился громкий стук,
Как будто возношу бревно я по ступеням
С душою плотничьей сам — друг.
Цитировать можно до бесконечности — это поэзия духа, духа мятежного, неприкаянного, да и как могло быть иначе, если человек писал всю свою жизнь, писал как обреченный, это главное и единственное дело, для выполнения которого он был призван в жизнь, поэтому видел многое, сокрытое от прочих, себя поэтами мнившими: они ему советовали переменить тематику, «осветлить палитру», повернуться к действительности… Время уже показало, кто был прав — к концу века, когда по меткому выражению Гоголя «стало видно далеко во все концы света», мировосприятие поэта оказалось на редкость созвучным духу времени — вечности, которым и было проникнуто изначально творчество Айзенштадта–Блаженного. Вся его жизнь — пример удивительной верности себе. Цельный космос его поэзии в полном объеме еще не знает никто.
Когда рухнули фантомы и все те, в ком душа не отрафировалась окончательно, потянулись к ценностям истинным и незабытым. И снова Струве: « — веры в России еще и сейчас больше чем на Западе. Теперь же, когда вера обрела слово, она снова становится созидательницей культуры».
Даже беглое знакомство с представленными образцами показывает, что вера в России не обрела слово заново — она его и не теряла, просто на определенном этапе — а как раз перед рассветом тьма гуще всего, и не было лет в России более атеистических, как годы оттепели и те, что шли сразу за ними — духовная поэзия, жизнь души в своем катакомбном, подпольном развитии приобрела черты, позволяющие сопоставить ее с христианством первых веков и потому обрела облик некоторого кажущегося примитивизма, простоты, детскости (в стихах Айзенштат старик и мальчик, мальчик даже чаще, у него целые циклы имеют названия «Вечная девочка» и «Вечный мальчик», это один из самых устойчивых образов его поэзии).
И еще — о преемственности: самый самобытный, ни на кого не похожий поэт вписывается в определенный контекст, может быть с кем-то сопоставлен: тема скитаний, изгойства, инаковости традиционна для всей европейской романтической поэзии, и не только европейской, и не только романтической: «Пьяный корабль», «Вечный жид», «Поэты-жиды!» (Цветаева), но и божьи странники, калики перехожие, юродивые и блаженные древней русской литературы, самый глубинный ее слой. Каждую из мифологем в сопоставлении с поэзией Айзенштата можно и должно отрабатывать. Но обратимся ближе — Христос у Блаженного явно не «в белом венчике из роз», не Блоковский, скорее он в рубище, Тютчевский, тот который
Угнетенный ношей крестной
Всю тебя, земля родная
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя;
То есть ближе к той, золотой, русской, классической поэзии.
А. Блок. Записные книжки.
Н. Струве. Православие и культура: Х.И., 1992г.,
Н. Трауберг. Программа по английской литературе для Библейского университета.– М., 1996
Вениамин Блаженный. Сораспятие, 1995.– Мн.
|
