На главную страницу На главную страницу  
На главную страницу На главную страницу
На главную страницу На главную страницу   На главную страницу
На главную страницу   На главную страницу
Богослужебный раздел
Социальная работа
Просвещение
Теология
Искусства
История прихода
Международные связи
Братства
Церковные хоры
Церковные мастерские
Епархиальные комиссии
Иные организации
Др.... приходские службы
ПУБЛИЦИСТИКА

ВСТРЕЧА С АТЕИСТОМ. ВЕК 21-Й.

Диакон Андрей Кураев, профессор Московской Духовной Академии

Самый тяжелый вопрос, на который мне приходится отвечать на тех моих лекциях, что проходят вдали от Москвы – это вопрос «Почему же до этого мы не слышали голос православия? почему у нас доселе только сектанты обращались к народу?! Где вы были раньше?!». Вот такой же вопрос досаждал мне, когда я читал статью академика Анатолия Рубинова – почему же так долго не было слышно трезвого голоса науки? Почему Академия Наук самоустранилась от противостояния армии шарлатанов, превративших страну в «кашпир во время чумака»? Почему нормальные академики не защитили свое высокое звание от расхищения на визитные карточки разных лжеакадемий, торгующих на ярмарке тщеславия?

Так что появление статьи «Наука и общество» - событие для меня долгожданное. 15 лет о вреде гадалок и астрологов, сектантов, «целителей», и просто «ученых с большой дороги» говорили лишь церковные проповедники. За что и получали от прессы и молвы клейма «инквизиторов» и «нетерпимых фанатиков».

Надеюсь, пора этой странной немоты настоящих ученых прошла, и сам академик Рубинов, и его коллеги будут вновь и вновь возвращаться к тому пакету тем, которые обозначены в статье «Наука и общество».

Вот тезисы этой статьи, которые вызвали мое наибольшее согласие:

Во-первых, доброе слово о советской науке и ее высоком статусе в общественном сознании той эпохи. Вот уж поистине то советское наследие, от которого никак не следовало отказываться. От академика Королева до «академика» Грабового – этот пройденный нашим обществом путь никак не назовешь «славным». Печальная ирония состоит в том, что в этом позоре в изрядной степени виновата та общественно-государственная бизнес-структура, что расположена на московской улице Королева.

Во-вторых, тезис о губительности разрастания магии и суеверий.

В-третьих, тезис о том, что догматы, затрудняющие развитие научной мысли, могут рождаться не только в религии, но и в светских идеологических и политических движениях. Поясню, что и к добрым, и к темным сторонам развития советской науки я прикасался отнюдь не далеким любопытствующим взором, выглядывающим из окошка монастырской кельи. Я вырос в академической семье. Отец мой был, Вячеслав Иванович Кураев, был ученым секретарем секции общественных наук Президиума АН СССР, а в семинарию я ушел из аспирантуры Института философии.

И именно пройденная мною школа научного воспитания понуждает меня в картину, нарисованную пером академика Рубанова все же внести некоторые нюансы. Научное мышление ведь требует ясности и уважения к многообразию фактов (даже когда это многообразие неудобно для заготовленной ученым гипотезы).

Вот, например, академик пишет, что «создание материальных благ, как нам пытаются внушить, никак не может повлиять на душу человека». Конечно, мир сект необозрим, и в какой-нибудь из них и в самом деле можно встретить столь странный тезис. Но если уж даже я не знаю о такой секте, то, полагаю, что общественной угрозы она не несет. Однако абзац, который завершается этим тезисом, начинается вполне определенно: «Сегодня у нас все больше внимания уделяется религиозным праздникам, почитанию святых, мощей, икон и т.п.». Ну, наверно, в Беларуси все больше внимания уделяется не буддистским мощам и не кришнаитским праздникам, равно как и не иконам Вицли-Пуцли. Значит, говоря о религии, в уме мой оппонент держит прежде всего православие. Но где же это в церковном учении содержится тезис, справедливо оспоренный академиком?

Не так уж трудно взять официальные учительные документы католической Церкви, говорящие об отношении к труду, и аналогичные тексты Православия. В наших «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» есть целый раздел – «Труд и его плоды». Прошу прощения за большую цитату, но большие цитаты все же меньший грех, чем голословные обвинения. Итак:

«Труд является органичным элементом человеческой жизни. В книге Бытия говорится, что вначале "не было человека для возделывания земли" (Быт. 2. 5); создав райский сад, Бог поселяет в нем человека, "чтобы возделывать и хранить его" (Быт. 2. 15). Труд - это творческое раскрытие человека, которому в силу изначального богоподобия дано быть сотворцом и соработником Господа. С христианской точки зрения труд сам по себе не является безусловной ценностью. Труд не богоугоден, если он направлен на служение эгоистическим интересам личности или человеческих сообществ, а также на удовлетворение греховных потребностей духа и плоти. Священное Писание свидетельствует о двух нравственных побуждениях к труду: трудиться, чтобы питаться самому, никого не отягощая, и трудиться, чтобы подавать нуждающемуся. Апостол пишет: "Лучше трудись, делая своими руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся" (Еф. 4. 28). Такой труд воспитывает душу и укрепляет тело человека, дает христианину возможность проявлять свою веру в богоугодных делах милосердия и любви к ближним (Мф. 5. 16; Иак. 2. 17). Всем памятны слова апостола Павла: "Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь" (2 Фес. 3. 10). Этическое значение трудовых процессов постоянно подчеркивали отцы и учители Церкви. Так, Климент Александрийский называл труд "школой общественной справедливости". Святитель Василий Великий утверждал, что "намерение благочестия не должно служить предлогом лени и бегства от работы, а побуждением к еще большим трудам". А святой Иоанн Златоуст призывал считать "бесчестием не работу, но праздность". Пример трудового подвижничества явили иноки многих монастырей. Их хозяйственная деятельность во многом была образцом для подражания, а основатели крупнейших иноческих обителей имели, наряду с высочайшим духовным авторитетом, и славу великих тружеников. Широко известны примеры усердного труда преподобных Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского, Иосифа Волоцкого, Нила Сорского и других русских подвижников. Церковь благословляет всякий труд, направленный ко благу людей; при этом не отдается предпочтения никакому из видов человеческой деятельности, если таковая соответствует христианским нравственным нормам».

Сколько я ни читал православной литературы и ни слышал проповедей, нигде не встречал призывов к отказу от труда – в том числе и от труда физического. Так что не всегда академик ведет полемику вполне корректно.

Вот еще пример, когда ради полемического успеха ак. Рубинов создает модель, имеющую мало общего с реальностью. Согласно его утверждению, после разрушения советской идеологии «пользуясь растерянностью общества, на смену, как палочки–выручалочки, автоматически пришли многократно испытанные историей старые идеологические принципы: национализм и религия».

Может быть, белорусская реальность и дает основания для такого оптимизма, но то, что я вижу в России, заставляет сказать, что тезис академика оставляет за своими рамками главную и торжествующую идеологему постсоветского мира: идеологию потребительства.

Идеи же национализма и религии – это именно идеи. И то, и другое требует жертвенности, служения, определенной логико-аскетической дисциплины. Да неужто именно это стало сегодня массовым явлением? Нет, - самый популярный символ веры сегодня – это «бери от жизни все». Жизнь сводится к борьбе за то, чтобы рекламируемые в гламурных журналах товары оказались в моем доме. И даже религия во многих душах подверстана под этот потребительский стандарт. Кстати, религия, которой не служат, а которую «потребляют» - это как раз и есть суеверие.

Оставлю в стороне вопрос о «национализме»: он ведь бывает очень разным. Он бывает созидающим, вдохновляющим, а бывает опасным и сочащимся кровью. А уж насколько разной бывает религия (и ее содержание, и ее переживание)…

Если эти различия не заметить, то легко придти к прямым погрешениям против исторической правды. Именно так приходится оценить следующий абзац: «По телевидению и в прессе стали появляться такие передачи и такие темы, что можно было подумать, будто мы возвращаемся в средневековье. На полном серьезе обсуждаются колдовство, предсказания, инопланетяне и т.п. При этом проводятся диспуты с участием «специалистов» по магии и колдовству, представителей разного рода «неформальных наук». Образовалось множество академий и научных обществ, которые обрели полную свободу проповедовать и внедрять в сознание людей любые фантастические воззрения, никак не сообразуясь с выработанными наукой принципами и установленными законами».

Описание современной нашей болячки дано совершенно точное. Но при чем тут «средневековье»? Имя великой эпохи не стоит использовать в качестве площадного ругательства. Как раз в Средние века описанное академиком было бы совершенно невозможно. Колдовство, конечно, присутствовало в той культуре, но в культуре народной, низовой, «ночной». Оно не было институциализировано, оно не имело пропуска в университеты и школы, равно как и в «масс-медиа» той эпохи. Да и вообще оно, мягко говоря, не одобрялось тогдашней правящей элитой, частью которой была Церковь.

Культура же средневековой школы и храма была пронизана логикой Аристотеля. Стоит хоть раз взять в руки труды средневековых «схоластов», чтобы понять, что как раз «фантастики» там меньше всего. А есть то, что Лев Карсавин обозначил как «милую средневековую обстоятельность со схоластическими подразделениями»[1].

Да, они обсуждали вопрос о том, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы. Но само обсуждение строилось вполне научно и привело, кстати говоря, к важным изменениям в самой науке – в том числе и с математике. Если слово «ангел» перевести с языка схоластов на язык математики, то это – «ноль» (ангел бесплотен и потому занимает ноль пространства). «Кончик иглы» - это математическая точка, т.е. бесконечно малая величина. Вот вам и вопрос о соотношении бесконечно малой и абсолютного ноля.

Все-таки фактом мировой истории является то обстоятельство, что культура мысли может воспитываться и в религиозной традиции. Даже в светской Франции считается, что католические школы и университеты дают лучшее образование (которое, правда, не признается государством – но это уже вывихи революционного прошлого). В разных школах человек может научиться творческой, систематической и критической дисциплине мысли. В математике и в военном деле, в технике и в истории. И теология тут не является исключением. Рациональность – это способ обработки материала, принятого к анализу. Своеобразие самого материала тут в общем-то не при чем. Можно строить дикие фантазии на полях дурно понятого учебника по физике, а можно давать утонченный и логически выстроенный анализ мифологического материала.

Еще одним фактом истории является беззащитность именно материалистического общества перед оккультно-сектантской пропагандой, как только в обществе снимаются запреты. Надо было 15 лет безвыходно провести в парткомовской библиотеке, чтобы в 2006 году как ни в чем ни бывало повторять советский стереотип – мол, «отсутствие материалистического мировоззрения — это как отсутствие иммунитета против внушения любых верований, в том числе экстремистского толка». Именно общество победившего атеизма стало легкой добычей астрологов и целителей. Любое бескультурье мстит за себя – в том числе и отсутствие культуры мысли в рамках религиозной парадигмы. Знает ли академик Рубинов случаи, когда бы православные монахи, священники, семинаристы и просто верующие советской закалки увлеклись бы «диагностикой кармы», поисками инопланетян и уринотерапией? А массовое обращение атеистов из своего безверия в эти суеверия – это одно из основных направлений «перестройки».

А. Рубинов хотел бы, чтобы мировоззрение строилось «на научных представлениях о мире, научных законах и техническом прогрессе». Тут уже начинаются принципиальные расхождения.

Прежде всего, я предпочел бы, чтобы, напротив, «технический прогресс» строился на мировоззрении (желательно, гуманном). Экологические параметры должны быть присущи не только материальному производству, но должна быть и «экология» научного исследования, «экология мысли», технического прогресса, «экология» души. Все, к чему прикасается человек, превращая в «ноосферу», не должно отрицать самого человека. А это императив уже не технический, а нравственный, мировоззренческий. Как там у Андрея Вознесенского – «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». Это 19 веку было позволительно мечтать о создании этики, подогнанной под стандарты тогдашнего естествознания. Сегодня же уместнее разговор о нравственном контроле над ходом и результатами научных открытий.

Во-вторых, мировоззрение может учитывать данные современной науки и технического прогресса, но строиться оно все же всегда будет, исходя из других начал и привлекая иные компоненты. Мировоззрение - это не эпилог к учебнику по химии и не производная, взятая от математики. Мировоззрение отвечает на запросы человека и формирует эти запросы. Наука отвечает лишь на вопрос «как» и в редких случаях на вопрос «почему». Этика, философия, миф, религия говорят о «зачем». Расписание поездов можно составить на научной основе. Но из расписания я не узнаю, куда надо ехать мне самому. Вот это и есть пример соотношения этики, религии и науки. Религия дает ценности: ради чего человек живет, каких целей добивается, куда идет, а наука говорит, какими путями можно добраться до намеченной станции.

В. Гейзенберг так пояснял своему коллеге – физику-ядерщику Вольфгангу Паули свое видение отношения религии и науки: «Когда мы видим в небе самолет, то можем с известной степенью достоверности заранее рассчитать, где он будет через секунду. Сначала мы просто продлим его траекторию по прямой линии; или же, если мы успели заметить, что самолет описывает кривую, то мы учтем и кривизну. Таким образом, в большинстве случаев мы успешно справимся с задачей. Однако траекторию мы все же еще не поняли. Лишь когда мы сначала поговорим с пилотом и получим от него объяснение относительно намечаемого полета, мы действительно поймем траекторию… Разговор ненадолго прервался, потому что на расстоянии нескольких сот метров мимо нас проплыл большой пассажирский пароход, который со своими многочисленными огнями выглядел в светло-синих сумерках сказочным и почти нереальным. Мне пригрезились в этот миг человеческие судьбы, которые, вероятно, разыгрывались за освещенными окнами кают, и в моем воображении вопрос Вольфганга превратился в вопрос о пароходе. Что такое в действительности этот пароход? Масса железа с машинным отделением, системой электропроводки и лампочками? Или же выражение целеустремленности человеческого намерения, структура, образовавшаяся как результат отношений между людьми? А может быть, он просто следствие биологических природных законов, которые в качестве объекта своей формирующей силы использовали на этот раз не только молекулы белка, но и сталь, и электрический ток? Тогда слово "намерение" в человеческом сознании представляет просто отражение этой формирующей силы или природных законов? И что означает в этой связи слово "просто"?"[2].

Движение того корабля, входившего в копенгагенский порт, и в самом деле можно было описать двояко. Можно сказать, что на нем установлен такой-то двигатель, в нем сгорает такое-то топливо, газы при сгорании давят на поршень, движение которого по системе трансмиссий передается на винт и в результате корабль плывет. А можно сказать, что этот корабль движется здесь потому, что он был зафрахтован такой-то фирмой для того, чтобы перевезти груз хлопка из Америки в Европу. Первое описание будет научным. Второе - религиозным.

Так что когда речь идет о мировоззрении, то очень часто не уму, а воле дано решать – что есть, а чего – нет.

В дачном кресле, ночью, на балконе...

Океана колыбельный шум...

Будь доверчив, кроток и спокоен,

Отдохни от дум.

Ветер приходящий, уходящий,

Веющий безбрежностью морской...

Есть ли Тот, Кто этой дачи спящей

Сторожит покой?

Есть ли Тот, Кто должной мерой мерит

Наши знанья, судьбы и года?

Если сердце хочет, если верит,

Значит - да.

То, что есть в тебе, ведь существует.

Вот ты дремлешь, и в глаза твои

Так любовно мягкий ветер дует –

Как же нет Любви?

Без этого волевого начала, так точно описанного Буниным, человек будет лишь фиксатором происходящих событий, но не их творцом.

Вот пример вхождения религиозной темы в жизнь человека:

Постоим и поклонимся каждой могиле

Спросим скорбно и глухо: «Ну, как вам тут спится?»

Помолчим и помолимся. Зря нас не учили

Ни молитвы читать, ни даже креститься…

Мы с вами, ребята, в сей скорбный час.

Та война была глупой, но кровавой и длинной.

Боже праведный, если Ты слышишь нас.

Сохрани души всех, убиенных невинно.

Это строки советского солдата, погибшего в Афганистане, Алексея Чегаева. Это от недостатка научных знаний он вспомнил о Боге и молитве? Оттого, что забыл школьные уроки физики? Или оттого, что в жизни человека есть ситуации, когда ему нужно, чтобы со смертью все не кончалось? Ему нужно именно «мировоззрение» - когда не он смотрит на мир, а мир смотрит на него. «Я поднял глаза к Небу, чтобы увидеть – видят ли меня» - так об этой человеческой мировоззренческой нужде говорил Данте.

Мировоззрение говорит не только о том, что есть, но и о том, что нужно человеку, что он считает нормой, что – искажением, в чем видит правду и смысл своей жизни и смерти.

Ну, прочтет академик Рубанов юноше прекрасную и доказательную лекцию об устройстве микромира. А в ответ услышит:

Если меня разложить на молекулы –

Что ж, стану молекулой.

А если меня разложить на атомы –

Что ж, буду атомом.

Скучно.

Так когда-то один рокер описал свой поворот к христианской вере

Третье мое несогласие будет связано с тем, что европейский рационализм со времен еще Юма и Канта научился рациональным путем доказывать свою собственную неполноту. Полагаю, что одного упоминания о теореме Гёделя будет достаточно, чтобы избавиться от позитивистских иллюзий.

Четвертое мое возражение тезису о «научном мировоззрении» опять нас вернет к теме средневековой схоластики. Точно ли в культуре есть четкая линия размежевания науки и религии? Ведь в жизни христианской церкви есть теология. Тео-логия – это модус присутствия логики в мире религии. В университетах Европы до сих пор есть факультеты богословия. Могу уверить г-на Рубинова, что на ученых советах Московской Духовной Академии соискателям категорически не рекомендовано вводить в систему своей аргументации доводы типа «мне было откровение», «голос мне сказал», «я сердцем пережил» или «старец мне передавал». Методы работы современной теологии – это обычные методы работы гуманитарных наук. В конце концов – это искусство понимания одним человеком другого человека, то есть установление смысла текста. Причем зарождались многие из этих методов именно в богословских дискуссиях (прежде всего – эпохи Реформации).

И в богословии, как и в любой другой науке, признается логический принцип: «аналогия – не доказательство!». Притча хороша, но лишь тогда, когда она вводится в речь и воспринимается именно как притча. Если же говорящий или слушающий этого не понимает – это признак… ну, как минимум, невнимательности. Вот ведь и сам академик Рубинов не чужд притчевого языка. Он уподобляет мозг компьютеру с выводом: «Как только компьютер выключили, вся его интеллектуальная деятельность исчезла. Точно так же и мозг». Признаюсь, я тоже люблю уподоблять мозг компьютеру. Но для меня из этого уподобления вывод следует совсем даже противоположный: если перегорел компьютер – из этого не следует, что исчез я, его хозяин. Просто я стал недоступен для интернет-общения. Вот и в случае поломки мозга, исчезаю не я, а моя способность общаться с другими людьми с помощью тела, контролируемого этим мозгом… Да, кстати, из этой моей притчи при всей ее необязательности следует одно все же очевидное обстоятельство: можно владеть плодами технического прогресса, и все же не позволять им влиять на мировоззрение. Так что человек оказался сложнее, чем тот миф о нем, который лепила марксистско-ленинская пропаганда.

Вот только взялся академик за философствование в русле марксистского материализма, и тотчас стала понятна нищета понятийного аппарата марксизма. Ну, нет в марксизме терминов для самопознания человека. Все классовая борьба, прибыль да общественные формации. Вот и в этом тексте мы встречаем пустоту в самом главном месте. Базовые определения звучат так: «Душа - это сложный комплекс эмоциональных реакций на окружающий мир». «Мысль — это всегда отражение материального мира». Это определения через проявления, через действия. Но где же субъект этих действий? Кто «отражает»? Кто «реагирует»? Этакая улыбка чеширского кота: улыбка есть, а кота нету! Если академик исповедует буддизм – пусть так прямо и скажет. Именно в буддизме ключевая доктрина – это доктрина «анатмана», несуществования души: действия и проявления есть, а вот проявляющейся «субстанции» - нет. Но Белорусь находится в Европе, а не в Юго-Восточной Азии, и в нашей европейской культуре есть иная очевидность – та, что выразила себя в словах Декарта: «Я мыслю – следовательно, я существую». Кант эту тайну моего существования, мою несводимость к моим же действиям и проявлением называл «вещью в себе». Ну, не равен я тем клавишам, на которые сейчас нажимаю в моем компьютере! И вообще не хочу я быть «совокупностью общественных отношений» и «отражением материального мира»! Я могу творить эти «отражения» и менять материальный мир. А материализм, растворяя меня в мире природного детерминизма, не может объяснить мне, отчего же я столь творчески непохож на слепой и бездумный мир, порождением и частью которого якобы являюсь.

На удивленный вопрос людей: "что же еще нам может быть дано знать, кроме всей совокупности объектов нашего знания?" - есть простой и совершенно самоочевидный ответ: за пределами мира объектов знания остается по крайней мере сам умственный взор, на него направленный. «Я не могу встретить мое я (как объект познания) по той простой причине, что оно есть тот, кто встречает все остальное. Это похоже на то, как иногда человек ищет в комнате очки, сквозь которые смотрит; он их не видит, потому что видит сквозь них. Самое большое открытие, которое может сделать человек - это открытие своей собственной души", - справедливо пишет Семен Франк[3]. Впрочем, тем самым Франк лишь напоминает ту критику сенсуализма, которая проходит золотой нитью сквозь всю историю философии - от Платона до Канта. Так, например, Лейбниц, обсуждая догму сенсуализма "нет ничего в уме, чего бы не было прежде в ощущении", добавлял: кроме самого ума.

Академик Рубинов полагает, что граница между материализмом и идеализмом проходит по критерию, разделяющему волюнтаризм и материально-незыблемые природные законы. Но если я сам есть лишь часть материального мира, то как часть может быть свободна от целого, частью которого она является? А без свободы нет ни морали, ни нравственной ответственности, ни творчества. Именно так некогда Кант строил «нравственное доказательство бытия Бога»: если есть только материя с присущим ей детерминизмом, то свобода и мораль оказываются лишь иллюзиями. Помнится, Иванушка Бездомный хотел Канта за такие доказательства забросить в Соловки годика на три…

Что говорит академик? - «Наука базируется на признании материальности мира и объективности законов природы, независимых от чьей бы то ни было воли».

Тут одно из двух - или Рубинов полагает, что в мире нет ничего зависимого «от чьей бы то ни было воли», но тогда все разговоры о человеческом творчестве и свободе лживы и антинаучны. Или же в природе есть нечто, независимое от ее незыблемых законов, и тогда бытие богаче тех аксиом, на которых академик Рубинов пробует строить свое мировоззрение, и тогда уместны такие ходы нашей мысли, которые с точки зрения Рубинова будут «ненаучными».

В общем, в построениях моего оппонента раз за разом повторяется одна и та же преувеличенность: тезис, который был бы вполне верным, если бы его использовали как часть мозаики, становится ошибочным и опасно-нигилистическим, когда его превращают в нечто единственно-эксклюзивное. Как хороша была бы фраза «только на науку мы можем опираться при решении задач, стоящих перед обществом», если бы в ней не было бы слова «только». Светскому гуманисту (а от их имени, полагаю, и пробует говорить Рубинов) полагаться надо было бы на человека, а человек все-таки не робот, и общество – не ученый совет. Мечта Рубинова в переводе на язык социологии означает создание элитарного общества, в котором будет правящая каста ученых жрецов и будет управляемое ими быдло, которое само не в состоянии понять, в чем именно состоят научно выверенное «задачи, стоящие перед обществом».

Математик и управленец Рубинов, наверно, прекрасный. Но, подозреваю, он и не знает, что предлагаемая им утопия была описана еще в «Государстве» Платона. Но Платон хоть был логичнее и изначально полагал, что идеал науко-кратии несовместим с демо-кратией.

Совмещаем два тезиса «материализма»: 1) свободы в мире нет, а есть лишь «законы природы», 2) править обществом должны те, кто познал эти законы. И получаем довольно жесткую социальную модель – как раз ту, в которой мы жили 70 лет, и которая зовется то «реальным социализмом», то - тоталитаризмом. Дело не в недостатках и «издержках» коммунистического строительства. Как раз в случае своей полномасштабной реализации этот научно-плановый монстр дотянулся бы до каждого шага и вздоха каждого маленького человечка. Коммунизму не хватило как раз науки, а именно – компьютеров. А вот с миллионами микрочипов и уличных видеокамер, с деньгами, которые «отмерли», превратившись в электронные «баллы заслуг», с мобильными телефонами, работающими в режиме прослушек – каждое дыхание стало бы «научным». То есть таким, каким его хотели бы видеть ученые управленцы. И кричал бы Достоевский (или его «человек из подполья»): «а я хочу по своему маленькому, неправильному, но своему умишку пожить!», но ученые дяди в белых халатах и в его подполье поставили бы средства «научного контроля и управления».

В этом опасность атеистических «только». Они порождают нигилизм. Нигилизм – это урезание богатства и многообразия человеческого бытия ради одного его измерения. Бывает нигилизм религиозно-аскетический. Мол, то, что не прописано и не предписано в нашем священном уставе, не должно иметь права на существование. Но есть нигилизм сциентистский, есть нигилизм философско-материалистический. И не столь уж велика разница, во имя чего и чем тебя отрицают: книгой или костром, компьютером или концлагерем!

Отмечу, что Рубинов говорит не просто о науке, а о материализме, и не просто о материализме, а о власти материализма – «Все–таки доминирующими у нас должны быть светское образование и воспитание, основанное на материалистическом мировоззрении». Значит, в его социальной утопии есть не только наука, но и государственная идеология. Причем такая, которая уже умеет и любит употреблять слово «только» («только я»). И которая уже очень любит детей. В 19 веке только болезненно-чуткий слух Достоевского обращал внимание на такие нюансы и видел в них угрозы. Но после опыта 20 столетия не замечать таких отнюдь уже не «нюансов» как-то уж совсем странно и отстало.

Жизнь с религиозной мотивацией представляется академику Рубинову как «отказ от реальности, от материального мира». Тут уж приходится признать, что не то что опыт 20 столетия, а опыт вообще мировой философской мысли не оставил следа в представлениях белорусского академика. Это ведь и есть главный вопрос философской критики – что есть реальность.

Философия рождается именно в уходе от того наивного отождествления, которое Рубинов считает вершиной человеческой мысли – «Что такое материальное — более или менее ясно. Это то, что можно пощупать, увидеть или иным образом ощутить».

Отождествить реальность и ощущение – это как раз и значит зачеркнуть все столетия поиска научной методологии. Ощущения могут врать, они могут быть неверно истолкованными. Тысячи раз это уже объяснено философами Греции, Европы, Индии, Китая, равно как и европейскими методологами науки. Но вот и по сю пору есть люди, которые диаматовскую жвачку, услышанную на 3 курсе советского института, продолжают считать ответом на все вопросы.

Простейший вопрос: Вселенная материальна или нет? Можно ли ее «пощупать, увидеть или иным образом ощутить». Увидеть можно узкий спектр излучений некоторых звезд. Ощутить можно лишь тепловое излечение нашего светила. А вот вселенная как бесконечная целостность никак не может быть частью нашего ограниченного опыта. И потому Вселенная в философии Канта называется «вещь в себе». Мы можем воспринимать отдельные ее части в их опять же лишь отдельных параметрах, но не мир как целое. Тут уж можно вслед за буддистами сказать, что целостность мира есть иллюзия (как, впрочем, и любая целостность) – это будет воспроизведение буддистского догмата о шуньятности (пустотности) всего сущего. Или же формула рубиновского материализма заставит признать Вселенную как целое нематериальным объектом.

Если исходить из отождествления ощущений и реальности, то придется подвергнуть сомнению другой атеистический же тезис - «Весь опыт развития человечества показывает, что духовные ценности, внутренний мир человека не являются чем–то заложенным свыше». Дело в том, что как раз опыт показывает иное. Есть опыт нравственной интуиции, опыт диктатуры совести, опыт, в котором вторжение нравственного императива переживается как откровение свыше. У многих людей есть «ощущение высоты». (Это образ Наума Коржавина из его стихотворения о цекрви Покрова-на-Нерли: «Невысокая, небольшая, Так построена ладно ты, Что во всех на века зароняешь Ощущение высоты»).

Доверяешь этому опыту – и становишься объективным идеалистом, то есть признаешь, что мистический и нравственный опыт распахивают для тебя реальное окошко в потолке. Критически отторгаешь этот опыт, считаешь его только человеческим порождением – и тогда ты уже на полпути к идеализму субъективному (согласно этой модели человеку не дано вырваться за пределы собственных порождений). Но для наивного материализма Рубинова, уравнивающего ощущения и материю, здесь уже нет места

Я же на полях рубиновской статьи делаю очередной вывод: не надо считать простыми сложные вещи, и кухонный обиход и терминологию переносить в серьезную философию.

И уж тем более все усложняется, когда речь идет о человеческой реакции на «реальность» (например, об «отказе» от нее).

Эта сложность, однако, изрядно упрощается, когда речь идет о случае, разбираемом Рубиновым – об отказе религиозного «отшельника» от «реальности». При выборе аксиологии человек отказывается от определенного образа «реальности». Выбирает он не между «материальной реальностью» и «религиозной фикцией», а между двумя образами. У него есть определенное представление о том, какой образ жизни и мысли считается нормальным в его социальной среде. И есть негативное отношение к этому стереотипу. Такой человек как раз не отождествляет социальный стереотип и «реальность», понимает иллюзорность, субъективность этого образа. Он отражает реальность, как отражают натиск врага: «не соизволяю, чтобы вот это пленило меня!».

Но важнее для такого человека не уход, а влечение. В его сознании есть не только отказ, но и определенный альтернативный образ, представление о своем призвании, об иной «реальности», которую он должен пережить.

В. И. Ленин определил материю как «объективную реальность, существующую вне и независимо от нашего сознания и данную нам в ощущениях». Оставим в стороне вопрос – «а кем именно данную?» (хотя именно этот вопрос поставил Декарт и пришел к выводу, что только Божья любовь может координировать и синхронизовать процессы, протекающие в субстанциях «протяженной» и «мыслящей»). Но ведь под это ленинское определение подходит и Бог. Философское определение Бога как causa sui, «причину самого себя» предполагает как раз его существование вне и независимо от нашего сознания. Даже если академик Рубинов не знает о Боге, Бог знает о Рубинове.

И как раз любая серьезная религия настаивает на том, чтобы проповедуемый ею Бог перестал бы быть предметом веры, а стал бы реальностью, данной в ощущениях. Так что кроме повседневного опыта, у мистика есть и иной опыт. И он считает этот свой опыт пришедшим от «объективной реальности, существующей вне и независимо от его сознания и данной ему в ощущениях».

Чем этот опыт хуже опыта повседневности? Тем, что он есть не у всех? Ну, так и музыкальный слух есть не у всех. Людей, понимающих музыку Шнитке, гораздо меньше, чем тех, кто понимает музыку Евангелия. И ощущение красоты математических доказательств доступно меньшинству. Может, объявить Перельмана наркоманом и тунеядцем за то, его доказательство невесть чего непонятно большинству «дорогих телезрителей»?

Рубинов же склонен некритично отождествлять свое представление о «реальности» с самой реальностью.

Кроме того – та же наивная самоуверенность сциентиста стоит за формулой, отождествляющей реальность с материальным миром. Даже В. И. Ленин считал, что идея становится материальной силой, когда овладевает массами. Надеюсь, атеист Рубинов не согласен с оккультными глупостями вроде тезиса о «материальности мысли». Мысль нематериальна. И все же она существует. Значит, пределы материи и реальности не совпадают. Мысль человека заставила летать самолеты и плавать подводные лодки, мысль человека переустраивает структуры человеческих обществ. Мысль человека заставляет камни складываться в соборы и мысль же их разрушает. Если же реальность тождественна материи, то зачем Рубинов переживает и полемизирует с тем, чего нет – с виртуальным миром религии?

Убеждение человека значит очень много. И потому творчество в этой сфере так значимо. Производить станки или идеи – это уже не вопрос для постиндустриального общества. Станки и машины Европа предпочитает ввозить из третьего мира, сама же предпочитает изготавливать и экспортировать технологии – ноу-хау, причем не только промышленные, но и социальные, и психологические, и рекламные. Как и подобает «историческому материалисту», Рубинов ценит лишь то, что может пощупать руками. Для него даже «духовный мир рождается прежде всего в сфере созидания, там, где создаются новые машины, разрабатываются и воплощаются новые технологии».

Но отчего же тогда распался СССР? Неужто ученые технологи в этом виноваты? Технологий в стране было много. Но вот отчего-то люди не захотели жить по стандартам истмата. Согласен с Рубиновым: «именно догматическая идеология, по нашему глубокому убеждению, в конечном итоге и привели Советский Союз к кризису… Отказ от коммунистической идеологии, ниспровержение и интенсивная критика советского режима, ликвидация руководящей роли партии — все это служило главным мотором перестройки и последующих преобразований». Интересно, что причины краха СССР академик видит все же в мире идей, а не в технологиях (ведь среди этих причин можно назвать и рождение компьютерной цивилизации, и падение цен на нефть, и отставание в промышленной робототехнике…).

Кстати, в те времена ленинское определение материи переиначили для определения понятия «дефицит»: «дефицит – это материя, не данная нам в ощущениях» (вариант: «Дефицит – это материя, данная в ощущениях, но не нам»).

И опять приведу слова В. И. Ленина. Как марксист, он видел источник исторического прогресса в развитии средств производства. Но он поставил следующий вопрос: а отчего же растут сами средства производства? И ответил - вследствие роста потребностей людей… И тем самым Ленин, сам того не заметив, похоронил «исторический материализм». Потому что источником развития оказываются изменения в структуре ценностей и ориентаций людей. Новые запросы и идеи создают новые товары и технологии (которые затем и сами, конечно, влияют на общество). Ну, вот отчего родился капитализм? Буржуа захотели есть больше? Желудки у них стали шире, чем у людей Средневековья? Как ни странно для марксистов, Средневековье кончилось разгулом Возрождения, а вот капитализм пришел в мир в пуританских одеждах. Столетней давности работа Макса Вебера о влиянии протестантской этики на рождение капитализма до сих пор еще не опровергнута… А почему потребности столетиями не росли у китайцев и индусов? Религия не позволяла? Так, значит, судьбы целых огромных культур могут зависеть от технологий гуманитарных, а отнюдь не промышленных? Но тогда «исторический материализм» должен отойти в сторонку и скромно ждать своей очереди - когда к его методологии обратятся для исследования конкретного частного процесса, имеющего место в конкретном и частном социуме. А от статуса универсальной объяснялки ему лучше освободиться – чтобы не казаться смешным. В истмате есть своя правда. Но чтобы она не потерялась, не надо из этой частной правды делать мировоззрение.

Рубинов, как и положено марксисту, утверждает, что «создание материальных благ и есть главный и единственный источник морали и духовных ценностей. Если бы мы оставались жить в пещере, то и мораль, и духовные ценности оставались бы у нас на пещерном уровне, как бы мы ни молились Богу».

Ладно, не будем вспоминать о монахах Киево-Печерской Лавры, чья мораль совсем не была «пещерного» уровня, хоть и жили они в пещерах. Но может ли «исторический материализм» объяснить феномен «осевого времени»? Это термин Карла Ясперса, обозначающий удивительно синхронный нравственный прорыв, совершенный независимо друг от друга в разных цивилизациях. В 6-4 веках до Рождества Христова рождается греческая философия, звучит великая проповедь древнееврейских пророков, появляется буддизм, в «Упанишадах» формулируется идея кармического воздаяния за все, а не только ритуальные поступки человека… Во всех этих течениях мысли общая направленность: от магизма к этике. Рождается чувство личностной ответственности человека за свою судьбу. Это что – следствие усовершенствования мотыги?

Освоение внешнего, материального мира – это, конечно, интересно и важно. Но есть еще и внутренний космос человека. Неужели то, что отличает мыслящий тростник от просто тростника, неинтересно для исследования? Есть люди, которые меняют чужое сознание, манипулируют им. Это политтехнологи, идеологи. К ним академик Рубинов, наверно, относится по партийному: если это политтехнологи его партии, то их деятельность по строительству пиар-миражей он считает полезной. Политтехнологов, работающих на оппозицию, он, наверно, оценивает иначе.

Но еще есть люди, которые пробуют изменить себя самих. Например, они пробуют выпасть из ленинского закона «о возрастании материальных потребностей». Они знают, что у души есть свои радости и свои поводы для боли, нежели у тела. Но поскольку они радуются тому, что смогли одолеть искушение (приступ зависти или гнева), а не тому, что смогли купить телевизор со скидкой – их клеймят как бездельников, которые «не принесли решительно никакой пользы обществу». Настройщик скрипки или пианино считается полезным человеком. А настройщик души – тунеядцем.

Любой жизненный путь усеян обломками несостоявшихся судеб. На одного талантливого математика (Рубинова) приходятся тысячи людей, не нашедших себя в мире формул. На одного гениального физика (Гинзбурга) – тысячи серых комментаторов. То же – у музыкантов и рабочих, у рыбаков и журналистов. И у монахов точно так же. Святые – это гении религиозности. Как нельзя судить о возможностях живописи по росписям в санаториях, а о дарах музыки – то кабацким лабухам, так и о религии не стоит судить по случайным попутчикам в рясах. Что Пушкин в поэзии, то Сергий Радонежский – в религии. Так что напрасно академик так сказал о святых («Многие из таких людей не принесли решительно никакой пользы обществу, ничего не создали, не построили, но за свои добровольные страдания, продиктованные, по существу, слепой верой, рассматриваются как святые»). Не за успехи в строительстве Троице-Сергиевой Лавры почитался народом Сергий. Он был прорабом духа.

Аргументы академик приводит не научные (тут уж я с ним спорить не стал бы), а вкусовые, оценочные, мировоззренчески-партийные. И потому на повторяемые ми прописи советского антирелигиозного мифа я имею право ответить стихами. О труде людей, которые не создавали станков, есть строки Николая Заболоцкого:

Не позволяй душе лениться!

Чтоб в ступе воду не толочь,

Душа обязана трудиться

И день, и ночь, и день и ночь!

Гони её от дома к дому,

Тащи с этапа на этап,

По пустырю, по бурелому,

Через сугроб, через ухаб!

Не позволяй ей спать в постели

При свете утренней звезды.

Держи лентяйку в чёрном теле,

И не снимай с неё узды.

Коль дать ей вздумаешь поблажку,

Освобождая от работ,

Она последнюю рубашку

С тебя без жалости сорвёт.

А ты хватай её за плечи,

Учи и мучай дотемна,

Чтоб жить с тобой по-человечьи

Училась заново она.

Она рабыня и царица,

Она наперсница (работница) и дочь,

Она обязана трудиться

И день, и ночь, и день, и ночь!

Слишком упрощает Рубинов, говоря, что с точки зрения религиозных людей «материальное может быть сотворено и человеком, а душа — это сугубо творение Бога». В православии человек как раз призван стать со-автором своей души. "Я сотворил, говорит Господь, прекрасное тело; даю тебе власть сделать нечто лучшее: создай прекрасную душу" - так это выражает св. Иоанн Златоуст[4].

Об этом сотрудничестве («синергии») прекрасно сказано в одном диалоге (мне он попал в руки без подписи, поэтому я не знаю, христианином какой именно конфессии он был написан):

Я попросил Бога, чтобы Он забрал мои привычки.

Бог сказал: нет. Это не Я должен забрать, это ты должен отдать.

Я попросил Бога даровать мне терпение.

Бог сказал: нет. Терпение не даруется, ему учатся.

Я попросил Бога дать мне счастье.

Бог сказал: нет. Я даю тебе дары, но быть счастливым способен лишь ты сам.

Я попросил Бога уберечь меня от боли.

Бог сказал: нет. Страдание приводит тебя ближе ко Мне.

Я попросил, чтобы Бог взрастил мой дух.

Бог сказал: нет. Ты должен возрастать самостоятельно, но Я буду обрезать тебя, чтобы ты был плодоносным.

Я попросил Бога обо всем, чтобы я мог наслаждаться жизнью.

Бог сказал: нет. Я уже дал тебе жизнь, разве это не достаточный повод для наслаждения?

Я попросил Бога помочь мне ЛЮБИТЬ других так же, как Он любит меня.

Бог сказал: А, наконец-то у тебя появилась достойная мысль.

Знает христианство и о том, как велика роль общества и его влияний в этом творчестве – «Не обманывайтесь, дурные сообщества развращают добрые нравы» (1 Кор. 15,33). Но при этом все же главный акцент делается на ответственности человека за то, что он сделал со своей же душой.

В статье Рубинова противопоставляются «служение обществу» и «служение Богу». И тут опять приходится призывать к уточнению понятий и к различению оттенков. Что такое «служение обществу». Какому обществу? Кто формулирует его ценности и интересы? Как человек, призванный к этому служению, информируется об этих интересах и каковы его мотивы для служения им? Для средневекового общества очевидно, что монах-отшельник несет важнейшее социальное служение («молитвами иноков сильна держава и императорская армия»). В недавние времена так много стукачей «служило обществу»… Какие только подлости не оправдывались этим «служением обществу»! Красиво сказано – «Духовно богатый человек — это тот, кто создал для общества что–то для него нужное». Обществам ХХ века очень нужными показались средства массового поражения людей. Назовем их создателей «духовно богатыми людьми»? В обществе национал-социалистов, наверно, высоко был оценен труд создателя газовых камер. Тоже «духовно богатый человек»?

«Служение Богу» также бывает разным. Бывает бессовестно-инквизиторским. А бывает совестным. Бывает, что общество дает санкцию на недобрый поступок, а верность евангельской догме отводит от него. В христианстве Бог переживается как любовь. Если человек, служащий Любви и обновляющий в этом служении свою совесть, воспринимается обществом как помеха – то это диагноз такому обществу.

И вновь скажу: дворник, наводящий порядок в одном дворе, считается полезным членом общества. Так отчего же монах, наводящий порядок в одной душе, воспринимается как помеха? Что важнее - мостовая или душа? Что легче изменить – ландшафт или душу? Заставить себя без раздражения относиться к неприятному тебе человеку – это легко? Атеисты, хулящие внутреннее монашеское делание, похожи на знатоков дорожного движения, полагающих, будто безопасность обеспечивается только внешними знаками. Мол, если сохранять линейность движения и не ехать на красный свет – все будет хорошо. А внутреннее состояние водителей и моторов для безопасности разве не имеет значения?

Неужели в жизни Рубинова не было просто встреч с добрыми светлыми людьми? С таким человеком просто встретился глазами – и стало яснее и радостней в собственной душе. С таким человеком можно даже не разговаривать. Рядом с ним просто быть – и то хорошо. Не стану утверждать, что все монахи –такие, равно как и не буду говорить, будто таких людей не может быть среди атеистов. Я о другом. Если такая человеческая добротность есть благо, то отчего же осуждаются те группы людей, которые ставят своей главной целью своё вхождение именно в такое состояние? Пусть не всем это удается[5], но зачем клеймить и сам идеал и тех, кому это как раз удалось (святых)?

И еще к вопросу о неудачниках-отшельниках. При всей их неотмирности им нередко приходилось становиться жертвами насилия. Сколь значимо мученичество в истории христианства, известно всем. А вот слова американского писателя-фантаста Клиффорда Саймака имеет смысл напомнить: «Наверно, жизнь отшельника была не так уж и скудна, раз он сумел встретить смерть с таким достоинством»[6].

Наконец, мне хотелось бы услышать, как академик Рубинов те же свои тезисы о технократах, которые творят историю, озвучит перед аудиторией хоть и нерелигиозной, но в чем-то с ней схожей. Это тоже группа людей, которые ничего материального не производят, при этом обрекают себя на «добровольные страдания», создаваемый же ими психологический эффект затрагивает далеко не все население и оказывается весьма нестойким. Вдобавок, и они чаще разочаровывают своих поклонников, нежели радуют.

Это хоккеисты. Вот пусть зам. главы президентской администрации к ним выйдет и так в лицо и скажет: вместо того, чтобы играться, занялись бы, мужики, делом! Кстати, денег на содержание профессионального спорта государство (и российское, и белорусское) тратит гораздо больше, чем на религиозные проекты. Подозреваю, что эти траты сопоставимы с затратами на науку. И это при том, что профессионально-олимпийский спорт, в отличие от физкультуры, в буквальном смысле калечит тех, кого вовлекает в свои технологии.

И сколько же в современном обществе таких людей, чья профессия состоит в том, чтобы «создавать настроение»! Производство «услуг» занимает все более значимый сегмент в ВВП. И если уж академик-материалист желает все рассматривать материалистически, с точки зрения «привеса», то пусть поинтересуется статистикой: кто больше живет и меньше болеет – религиозные люди или атеисты.

Но, конечно, религиозные люди проводят время в молитве не ради долгожительства. Они совершают собственно духовную работу. Некрасиво поступают атеисты, когда пробуют украсть этот религиозный термин и нагрузить его своим смыслом, зачистив его от тех значений, которые традиционно с ним сопрягались. Еще у апостола Павла говорится, что душевные люди не понимают духовных (см. 1 Кор. 2,14). В христианстве дух – это то, что влечет человека за горизонты собственно человеческой жизни. Это энергия Творца, не дающая человеку успокоиться в матрице очевидностей и влекущая его к Источнику жизни. Душевность – это то, что проявляет себя при отношениях по горизонтали: человек-человек. Это мир культуры. Духовность открывает вертикаль.

За пределами христианства это различие даже обрело резко-расовые черты. Гностики (это те, кто написал «Евангелие Иуды» и кого воспел Дэн Браун в «Коде да Винчи») жестко противопоставили «пневматиков» (духовных) и «психиков» (душевных). Они от своего рождения различны, ибо одни несут в себе семя надмирного Духа, а другие являются всецелыми порождениями и пленниками космических сил.

Христианство оставляет человеку свободу для перехода из одного состояния в другое, но тоже их ясно различает. Более того, в православной традиции немало предостережений - как не принимать душевные, психические феномены за духовные явления. Церковная музыка или необычный запах ладана могут дать человеку новые для него переживания, но порождаемый ими психологический эффект есть все же нечто земное, слишком человеческое. Не благодать. Ключевое слово православной психологии – «прелесть». Это принятие еще психического за уже духовное.

И вдруг атеисты берут ну совсем не их слово, означающее тягу за пределы материального мира, и начинают его прилагать к достижению земного комфорта. «Духовный мир рождается там, где создаются новые машины, разрабатываются и воплощаются новые технологии, выращивается урожай, где лечат людей, организуют жизнь общества и государства». Ну, раз атеисты так творчески настроены – взяли бы и придумали свое слово для обозначения своего трудового порыва. Но зачем воровать-то? Впрочем, вопрос риторический. Если учесть нынешнее место работы моего уважаемого оппонента, то последняя часть его определения звучит вполне определенно: администрация Президента и есть то место, где рождается духовность… Сюда, наверно, теперь нужно паломничать, с ее работников надо писать иконы…

На юношеский вопрос о смысле жизни его ответ ясен: мы, технократы во власти, уполномочены определить смысл твоей жизни. Ее смысл - в служении нашим интересам (ибо в силу чистоты наших помыслов и научности наших взглядов наши интересы всецело равны интересам общественным). Служи нам, и мы дадим тебе орден. И больше ничего не будет. Ощущай нас как реальность, навязанную тебе в ощущениях. Религия – для обделенных счастьем и властью, для маргиналов. Мол, «нельзя лишать человека, возможно, выбитого из жизни болезнью или обстоятельствами и утратившего всякую опору, последней надежды и утешения. И в таких случаях церковь оказывается незаменимой».

Вроде бы и поцеловал. Да вот только вытереть щеку после такого поцелуя хочется… Академик, выйдите Вы из своего кабинета, съездите в Жировицкий монастырь, поговорите с тамошними семинаристами о том, как они дошли до жизни такой. Ненаучно это – один психологический типаж выдавать за портрет всех религиозных людей. У разных возрастов разные переживания своей веры. Как известно, «детская вера» бывает самой непосредственной. Дошколята удивительно чутки и всерьез заинтересованы религиозным миром. Что – тоже объясним это их болезнями и утратой всякой надежды? Вообще религия живет за счет тех людей, которые на нее не опираются. Такие люди вдохновлены религиозной идеей, вера для них не инвалидная палка, а крылья, не опора, а приглашение в полет.

И снова приходится сказать: бедность теоретической модели, предлагаемой академиком-материалистом, можно было бы счесть лишь его личной проблемой, если бы не его высокий статус в аппарате госвласти Беларуси. Теперь представим, что его идеология становится государственной (как она того и желает). Что тогда будет означать тезис о религии как последнем допустимом иллюзорном утешении для неудачников? В реальной политике он приведет к тому, что мы уже видели в годы реального социализма: в монастыри брать только инвалидов и пенсионеров, религиозное образование давать только тем молодым людям, которые потом будут профессионально обслуживать нужды стариковских приходских общин. Вообще же к детям, молодежи и трудовым коллективам попов не подпускать! Собственно, ради этого и написана статья Рубинова: «Излишняя активность церкви, стремление проникнуть в среднее и высшее образование вызывают озабоченность. Все–таки доминирующими у нас должны быть светское образование и воспитание, основанное на материалистическом мировоззрении».

Бог с ними, с оценками. В конце концов, с точки зрения вратаря «Спартака», нападающие «Динамо» всегда проявляют «излишнюю активность». Но ведь это и есть их призвание. За что же осуждать людей, которые всего лишь честно делают свою работу?

Ну, а если вести разговор о честном диалоге и состязании разных мировоззренческих систем – то отчего же право на присутствие в школе признается лишь за одной – атеистической? Ведь академик опять же говорит не просто о научном образовании, а о мировоззренческом.

Академик Рубинов желает, чтобы образование в школе было научным и творческим. Не думаю, что Церковь против этого. Минский митрополит Филарет как глава Синодальной Богословской Комиссии ясно высказывался против попыток некоторых московских священников заменить школьную теорию биологической эволюции псевдобогословским креационизмом. Не вместо науки в школы и университеты может придти богословие или знакомство с христианской этикой и православной культурой. Мы можем быть рядом, потому что отвечаем не на одни и те же вопросы и запросы. Ректор МГУ академик В. А. Садовничий недавно изящно пошутил: «Как известно, погода на нашей планете зависит от воли Господа Бога и температуры мирового океана».

Наука в понимании акад. Рубинова «базируется на принципах признания материальности мира и объективности законов природы, независимых от чьей бы то ни было воли». Он полагает эти принципы антирелигиозными. Но мне не известен ни один православный богослов, отрицавший материальность материального мира. И хотя законы природы мы полагаем данными от Бога, но это тем более настраивает нас на серьезное отношение к их познанию – ибо в нем религиозный ученый видит не только свой научный, но и религиозный долг: познать заповедь своего Господа.

Ньютон полагал, что развиваемая им концепция Провидения как закона, управляющего природой и обществом, направлена против учения Гоббса и неоэпикурейцев о том, что все в природе есть результат случайных соединений движущихся частиц материи. Проповеднику Бейтли Ньютон писал: "Когда я создавал Трактат, я все время имел в виду такие принципы, которые приемлемы для верующего человека, и ничто не может обрадовать меня больше, нежели удостовериться в таковой их пригодности"[7].

Химик Бойль видит религиозное приложение науки в привлечении разума исследователя для борьбы с чувственными страстями: "Кто может заставить малейшие случаи в собственной жизни и даже цветы своего сада читать ему лекции по этике и теологии, тот, мне кажется, вряд ли будет испытывать потребность бежать в таверну"[8]. Аргументация понятна: с одной стороны, любой росток свидетельствует о Разуме, создавшем его, с другой исследователь за пестрым многообразием мира научается видеть его внутреннюю стройную законосообразность. Научившийся видеть законы в природе будет почитать и те законы, что вписаны в человеческом сердце и, следуя им, идти путем заповедей и уклонения от греха. Естествоиспытатель просто исполняет совет ветхозаветной книги Иова: "Побеседуй с землей, и наставит тебя" (Иов. 12, 8).

Механицистская картина мира (это и есть первая научная парадигма) создавалась из религиозных побуждений. Надо было изгнать из природы языческих духов, объяснить происходящее законами, источником которых является воля Творца, а не прихотями духов. И надо было для человека найти пример послушания. Ренессансный разгул страстей утишается на новоевропейских уроках математики и физики.

Рационализм этой поры исходит не из восхищения человеком, а из недоверия к нему, его органам чувств и его стереотипам. Значит, "Не смех и буйство плоти средневекового карнавала, не ренессансный блеск красоты и стремление к славе, а глубокая внутренняя сосредоточенность, в тишине которой можно расслышать голос личной судьбы и смысла жизни, становится главной жизненной ориентацией. Возникновение механистической философии, становление экспериментального метода в науке и расцвет в XVII в. жанра натюрморта имеют одни и те же социальные корни. В натюрморте с одной стороны отказ от мирских радостей, а с другой - пристальный интерес ко всем подробностям мира. Для просто "любования" не нужно было убивать природу. Подобный же настрой на размышления о смерти создавали в XVII веке механические устройства. Если живая природа ассоциировалась с аффектами, свойственными поврежденной человеческой природе, то механические устройства - с полным контролем разума над собой и миром. Образ мира как часового механизма, и образ Бога как часовщика воспринимались как душеспасительные. Парадоксально, но образ искусственной вещи, "мертвой природы", механизма противопоставлялся протестантизмом XVII века явлениям живой природы как выражение высшей духовности в противоположность ветхой "душевности"»[9].

Именно в силу своей противопоставленности миру человеческих аффектов и страстей мир природной рациональности и неизменности выглядит чем-то нравственно привлекательным. Стали актуальны старые слова св. Иоанна Златоуста, приводившего в пример человеку движение звезд, которые не отклоняются от своего пути - в отличие от человека: "Небо, и солнце, и луна, и хор звезд и все прочие твари находятся в великом порядке, а наши дела в беспорядке" (1 Беседа о диаволе, 7).

Так что нет оснований бояться, будто религиозно ориентированный педагог-христианин начнет отрицать существование природных законов. Он лишь может поставить вопрос о Законодателе.

Христианский взгляд не сужает кругозор, а расширяет его. Все, что знакомо светским людям, знакомо и религиозным. Что говорит светская наука – понятно и религиозным ученым. Но кроме «законов природы» мы действительно видим нечто иное. Да, чудо, да, свободу, да, надежду. Но это – не вместо и не за счет, а – вместе. Более того, представление о чуде не может существовать отдельно от понятия о законе. Чудо – это то, что выходит за рамки нормы. Значит, эти рамки как раз должны быть уже известны прежде, чем нечто квалифицировать как «вне-рамочное» чудо.

Кроме того, Церковь не оспаривает право светских, государственных органов, контролирующих образование, проверять и утверждать ведение религиозных уроков, если они появятся в государственной школе. Так что не стоит опасаться, что в школе появятся диверсанты в рясах, разрушающие научный стиль мысли.

Если же опасаться за судьбу «научного мировоззрения» из-за его соседства с иными способами самопонимания человека, то тогда Рубинов пусть обратит внимание на вопиюще антинаучные тексты, изучаемые и восхваляемые на уроках литературы. Ведь какое стихотворение ни возьмешь - всё что-то не-научное встретишь. То заклинание, обращенное к ветру («Ветер, ветер, ты могуч…»), то одушевление грома («весенний первый гром, как бы резвясь или играя, грохочет в небе голубом»), то вообще парус чего-то ищет.

Еще Рубинов считает недопустимым строить мировоззрение школьников на вере. «Ибо как ни говори, а религия — это догматическое учение, основанное на вере». Что ж, тут уместно посоветовать академику самому провести инвентаризацию собственного сознания. В его собственном научном багаже каково соотношение тех тезисов, которые он сам доказал и проверил и тех, которые он принял на веру? Он сам присутствовал при всех экспериментах, результаты которых он учитывает в своей работе и в своей картине мира? Он сам проверял все ниточки доказательств? Ну, признайтесь, академик, Вы повторяли сами опыт Галилея с бросанием ядер с Пизанской башни? А опыт Майкельсона-Морли? 99 процентов знаний, которыми оперирует современный ученый, он принял на веру.

Так что вопрос не в вере, а в культуре веры. Каким публикациям доверять. В научной среде критерий истины – это публикация в научном реферируемом журнале. Читая такое издание, ученый надеется, что редакция проверила сообщение прежде, чем растиражировать его. В крайнем и редком случае ученый может найти иные способы проверки заинтересовавшей его новости. А что же делать школьнику? Тут уж честно надо признать: школьника воспитывают в атмосфере всецелой веры. Но Церковь-то честно говорит о вере как о вере и призывает к рефлексии над качеством своей веры.

На уроке «основ православной культуры» детям расскажут, что в православии считается крайне важным найти личного духовного наставника. Это значит, что моя вера живет не чтением церковного журнала, а всматриванием в глаза духовного отца. Вот передо мной человек, который своей жизнью доказал, что его вера его преобразила. И я хочу быть похожим на него, доверяю его слову и опыту. Где же больше слепой догматической веры – в таком моем решении, или в доверии иностранному «реферативному журналу», который издают неизвестные мне люди и который сообщает об итогах опытов никогда не видимых мною людей? У послушника в монастыре больше оснований для доверия своему наставнику, чем у аспиранта в институте (особенно - в гуманитарном институте).

И, кстати, доверять можно и тем и другим.

Академик Рубинов уверен, что «Религия не должна определять нормы светской жизни общества, диктовать ему свои условия или устанавливать запреты. Сначала оскорбительным для верующих покажется какой–нибудь фильм, потом оскорбительной станет теория эволюции Дарвина, а затем дело дойдет и до физических основ устройства мира, которые противоречат религиозным догмам и тем самым подрывают веру в Бога».

Это значит – сидите в своем гетто, и даже не оскорбляйтесь, если мы, атеисты-технократы, что-то скажем такое, что вы сочтете оскорбительным. Что значит – «Религия не должна определять нормы светской жизни общества»? Что, религиозные люди не есть часть общества? Они лишены права на гражданский диалог, на выражение своих взглядов? Они не могут участвовать в выработке нравственных и социальных норм общества, в котором живут?

А «светское общество» может учитывать интересы религиозных граждан? Ведь светское общество не означает сообщество атеистов. Это означает всего лишь то, что оно управляется не церковной иерархией. В светском обществе верующие граждане обладают теми же и не меньшими правами, что и люди нерелигиозные.

По Рубинову же получается, что есть группа граждан, которых можно оскорблять, а те даже и пискнуть о своих чувствах не могут, чтобы не нарваться на гневную отповедь атеистов – «не навязывайтесь!».

Могут быть законы, которые охраняют интересы отдельных групп людей. Профессиональных, национальных, территориальных, возрастных. Давайте, следуя рубиновской логике, скажем: «пенсионеры, не навязывайте свои интересы молодому и работающему обществу! Перестаньте требовать повышения пенсии!». А уж что сказать панам спортсменам и их аппетитам… И в самом деле -с какой это стати олимпийский спорт (т.е. по определению – любительский) финансируется из госбюджета? Мне лично довольно фиолетово, сколько значков кто привезет к себе домой. Так что – «спортсмены и хоккеисты, не навязывайте свои интересы нам, недопущеным к дележке спортивно-финансового пирога!».

Впрочем, эти сравнения не вполне корректны. Болезни и ранения бывают разной степени тяжести. Люди в большей степени отождествляют себя со своей национальной принадлежностью и верой, чем с профессией или любимым видом спорта. Спортивное поражение или уничижительный отзыв о профессии травмируют человека меньше, чем хула в адрес его нации или религии. Поэтому оскорбление по возрастным, спортивным или профессиональным признакам специально законодательством не упоминаются, а вот выражение презрения по признакам национальным и религиозным выделяется особо.

Надо просто признать, что в современном обществе живут разные люди. С разным порогом чувствительности. И то, что не затрагивает одного и кажется ему пространством, открытым для карикатур и насмешек, для другого человека окажется чрезвычайно болевой зоной. И что же – всех делать равно бесчувственными? Но почему мы должны равняться на тех, чей спектр нравственных чувств сужен? Не лучше ли все же а) разрешить религиозным людям участвовать в общественных дискуссиях; б) разрешить дискуссии с критической оценкой религиозных позиций; в) не допускать перерастания дискуссии в оскорбления.

Пока же Рубинов отстаивает право государственного телевидения показывать фильмы, о которых заранее известно, что они оскорбляют верующих членов общества. Кстати, насколько мне известно, пока в Беларуси был запрещен к показу (после голодовки католического священника) лишь один фильм – «Код да Винчи». Но неужели эта антинаучная галиматья не потревожила научную совесть академика? Или его познания в истории религии столь примитивны, что он не заметил фальсификаций в упомянутом «коде»? Другие примеры эффективного церковного протеста в постсоветской истории масс-медиа мне неизвестны.

Теория же Дарвина не воспринимается нами как оскорбление. Просто мы хотели бы, что бы она преподносилась детям с честным сообщением о своем статусе «научной гипотезы». Считать ее абсолютно доказанной пока нет возможности. Есть другие эволюционистские теории, которые не сводят развитие мира к игре слепых случайностей. Есть серьезные возражения (например, у математика академика Блохинцева) против атеистической теории эволюции. И уж тем более неуместно в школе на основании одной научной гипотезы предлагать детям делать мировоззренческие выводы. Так что опять: Церковь желает усложнить культурный ландшафт, указать на сложность и многообразие мира даже биологии, а атеистам все уже ясно. Но именно простоту своих догм они выдают за защиту «творческого подхода».

Что же касается «религиозных догм», то, полагаю, что академик Рубинов просто с ними не знаком. Иначе не писал бы, будто «физические основы устройства мира противоречат религиозным догмам». Все наши догмы (тут не надо путать догмы и заповеди) – о Христе, о чуде соединения в Его Личности человеческого и Божественного начала. При чем тут те вопросы, которые обсуждаются у физиков на ученых советах? Мы даже психологию не советуем ориентировать на Христа – ибо Его психика, не поврежденная грехом, не слишком знакома нам. Если даже нечто во Христе выше законов физики – это уникальное исключение, никак не опровергающее сами законы.

Разве законы физики определили написание Рубиновым его статьи? Нет – но его разум, его убеждения и знания. Наличие в нем разума не опровергает законы физики. Это просто иная, не-физическая реальность. Законы психики не тождественны законам физики. Они описывают разные реальности. Тем более Божественная реальность не подвержена законам физики. Но именно потому и догмы, то есть тезисы, описывающие Бога христианской веры, физические проблемы не затрагивают.

Нет у нас догмы о создании мира в 6 суток по 24 часа. Нет у нас догмы о создании мира 7500 лет назад. Нет у нас догмы о том, что ангелы управляют физическими процессами. Нет у нас догмы о том, что Солнце вращается вокруг Земли. Нет у нас догмы о том, что земля покоится на трех китах.

Список наших догматов не является секретом – это Символ Веры. Небольшой текст, на одну страничку. Если найти его и прочесть для наших критиков составляет непосильный труд, то могу предложить Символ Веры в предельно сжатом («архивированном») виде: «Предел православия - есть чисто ведати два догмата веры: Троицу и Двоицу: Троицу неслиянную и нераздельную созерцать и ведать; Двоицу - два естества во Христе во едином Лице исповедать» (преп. Григорий Синаит)[10]. И при чем тут темы школьных учебников? Чем они пострадают от такого соседства? Скорее наоборот, после знакомства с логикой нашей догматики понятнее станет формула корпускулярно-волнового дуализма…

Христианство верит в бессмертие души и воскресение тела, но не собирается для реализации этих своих надежд прибегать к услугам физиков (Николай Федоров с его проектом «воскрешения отцов» - человек, мягко говоря, неправославный).

Есть у нас догмат о конце мира. Ну, так и у физиков есть теория «тепловой смерти вселенной». Различие в том, что христианство говорит об ответственности человека за летальный исход мировой истории, а физики говорят о конце как об объективной неизбежности.

Есть в Церкви догмат иконопочитания. Но тут уж даже атеисты должны признать, что если бы его не было, то не было бы ни икон Рублева, ни картин Боттичелли. И проблемы физики он опять же не затрагивает.

Есть и догмат о Боге как Творце мироздания. Но тут уж академик Рубинов пусть сам посмотрит - мешал ли этот догмат развитию физики. Из истории физики современности ему должны быть знакомы имена как атеистов, так и религиозных ученых. Напомню лишь, что космологическая модель расширяющейся вселенной разработана аббатом Леметром. Так можно ли сказать, что вклад атеистов в развитие физики заметнее, чем вклад физиков, совмещавших свою веру со своими научными изысканиями?

Правда, если Рубинов и в самом деле пожелает собрать данные на эту тему, пусть он будет осторожнее с советскими изданиями: в них нередко встречались цензурные купюры именно в таких местах. Например, в сборнике "О чём думают физики. Элементарные частицы." М.: Наука, 1965, №3, из статьи известного физика-теоретика Поля Дирака (сс. 123-139) был убран отрывок: "It seems be one of the fundamental features of nature that fundamental physics laws are decribed in terms of a mathematical theory of great beauty and power, needing quite a high standard of mathematics for one to understand it. You are wonder: Why is Nature constructed along these lines? One can only answer that our present knowledge seems to show that Nature is so constructed. We simply have to accept it. One can perhaps describe the situation by saying that God is a mathematician of a very high order, and He used very advanced mathematics in constructing the Universe. Our feeble attempts in mathematics enable us to understand a bit of the Universe, and as we proceed to develop higher and higher mathematics we can hope to understand the Universe better" (P.A.M. Dirac. The Evolution of the Physicist's Picture of Nature // Scientific Ameriса. (1963) vol. 208, no. 5, pp. 45-53). [Перевод: Оказывается, одна из основных особенностей природы заключается в том, что законы фундаментальной физики описываются очень изящными и мощными математическими теориями. Для понимания этих теорий нужно быть математиком высокого уровня. Вы можете удивляться: почему Природа устроена таким образом? Единственное, что можно ответить на современном уровне знаний - Природа таким образом сконструирована. Остаётся только принять это. Другими словами, Бог - математик очень высокого уровня и Он использовал самую совершенную математику при создании Вселенной. Наши слабенькие математические усилия позволяют нам понять устройство лишь маленького кусочка Вселенной, и по мере дальнейшего развития математики мы надеемся понять устройство Вселенной лучше].

А вот советское издание собрания сочинений Альберта Эйнштейна обошлось без купюр. И потому внем можно прочитать, что "в наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди»[11]; «Я не могу найти слова лучше, чем "религия" для обозначения веры в рациональную природу реальности"[12]. "Моя религия состоит в чувстве скромного восхищения перед безграничной разумностью, проявляющейся в мельчайших деталях той картины мира, которую мы способны частично охватить и познать нашим умом. Эта глубокая эмоциональная уверенность в высшей степени логической стройности устройства Вселенной и есть моя идея Бога"13.

Рубинов убежден, что учеными могут быть только атеисты. Эйнштейн считал, что учеными могут быть только религиозные люди. Если уж мне придется выбирать между Рубиновым и Эйнштейном, я, пожалуй, предпочту согласиться с Эйнштейном… Хотя на самом деле жизнь показывает, что все сложнее, и сегодня серьезными учеными могут быть и те, и другие.

Но это – сегодня. А история науки говорит о вполне определенном факте: у научной революции было начало. Первая оформившаяся естественнонаучная дисциплина это астрономия. И хотя имя это революции носит имя Коперника, на самом деле наукой ее сделал Галилей. Трудами Ньютона эта научная парадигма стала целостной и обоснованной – родился механицизм. До научной революции 16-17 веков можно говорить о пранауке, донаучных знаниях, натурфилософии. Но пока не появились первые научные методы получения и проверки информации (первыми были метод экспериментирования и математического моделирования физических процессов), науки не было.

У науки есть начало. Оно имеет свои временные и пространственные координаты. Западная Европа, рубеж 16-17 столетий. Не в мусульманском, языческом или буддистском (атеистическом) мирах родилась наука, а в мире христианской догматики. И век ее рождения – это век величайшего религиозного напряжения в истории Европы: время Реформации и Контрреформации, время религиозных войн и охоты на ведьм, время расцвета инквизиции и принципа «чья власть – того и вера». Не в секулярную эпоху родилась наука и оформилась как социальный институт, а в эпоху «фанатизма». Причем сами создатели научной парадигмы были людьми весьма религиозными.

Вот, представьте, мой уважаемый ученый оппонент, что некий радикальный антисоветчик скажет, что научная мысль преследовалась в Советском Союзе. В качестве аргумента приведет ссылку академика Сахарова, аресты Королева и Гинзбурга, а также расстрел Пупкина. И сделает вывод, что для развития российской науки советский период был периодом страшным и провальным. Что вы противопоставите его схеме? Вы расскажите об очевидных достижения советской науки, о тех ее направлениях, где мы были первыми. Поясните, что Сахаров был репрессирован не за свои научные труды, а за политическую деятельность (от себя добавлю: его политические мечтания и советы носили характер весьма дилетантский и – очевидно, не без влияния его супруги – довольно русофобский характер). Вы скажете, что Королев же был арестован в послевоенные годы не за научные дерзания, а именно за отсутствие требуемого конкретного результата. При этом сам Королев не озлобился допущенной в отношении к нему несправедливостью, но до конца своего великого пути оставался убежденным советским патриотом. Поясните, что Пупкин и в самом деле был расстрелян, но он не был ученым, поэтому его судьба никак не может иллюстрировать отношения науки и советской власти. А арест Гинзбурга – это просто миф, ибо научная карьера этого замечательного ученого не знала столь страшных перепадов.

Вот такой же будет и моя аргументация при ответе на излюбленный тезис антихристианской пропаганды – мол, Церковь мешала развитию науки и имена мучеников инквизиции (Коперника, Бруно и Галилея) знаменуют собой приговор средневековому церковному мракобесию…

Как же это христианство так мешало развитию науки, что в итоге она и родилась именно в христианском обществе? Другие культуры столетия спустя смогли импортировать европейскую науку, но не смогли создать ее самостоятельно. Инквизиция (и протестантская и католическая) были достаточно могущественны и решительны, чтобы смести зарождающегося нового врага. Но научные сообщества выжили – потому что инквизиция их врагами как раз не считала. Напротив, видела в них союзника в борьбе с колдовством и язычеством.

Бруно был сожжен – но Бруно не был естествоиспытателем. Почитайте сами его книги – и вы увидите, что они написаны не на языке математики и физики, а на языке оккультной публицистики.

Коперник репрессиям вообще не подвергался, а с католической иерархией у каноника Коперника были самые добрые отношения.

Галилей привлекался к суду инквизиции (что, однако, не означает ни ареста, ни пыток). Собственно, инквизиция требовала от него научной честности: не отождествлять математическую модель и физическую реальность; не скрывать от читателя теории, аргументы и факты, противоречащие твоей модели; не делать философско-мировоззренческих выводов из частных научных гипотез. Научная работа Галилея после суда не было прервана. А вот фразы «и все-таки она вертится» Галилей не произносил.

Печально, что имел место сам факт судебного прения Галилея и богословов. Но из этого единичного события не стоит делать вывод о враждебности христианства и науки. Как не стоит из ошибки одного врача делать вывод, будто вся медицина есть вредительский фактор. Как из ошибки одного ученого не следует заключать к вредоносности самой учености.

Нет, не от Церкви исходила и исходит угроза науке. И саму возможность такой угрозы легко устранить именно в результате приближения Церкви к школе. Ведь если будет принята государственная программа, регулирующая присутствие православной тематики в школьно-университетской программе, то те люди, которые будут эту программу осуществлять, должны будут получить образовательную подготовку в государственных университетах. И, значит, им будет привит вкус к научной мысли. Во всяком случае, такой шанс будет у государства и у мира университетской науки. Так что там, где академик Рубинов видит опасность, я вижу просто пространство для работы и сотрудничества.

Признаюсь, что некоторые тезисы разбираемой мною статьи приводят к выводу о крайней затрудненности такого сотрудничества в случае, если идеологическая модель, исповедуемая Рубиновым, ляжет в основу государственной политики Белоруссии.

Оказывается, с точки зрения президентского чиновника, атеистическая пропаганда и борьба с «чрезмерным влиянием Церкви» отвечает «потребности развития государства». И в чем же такие потребности состоят? В ускоренном развитии науки? Но опыт западных стран, в которых религиозное присутствие в социальной жизни гораздо более значительно, чем в Белоруссии, показывает, что научный прогресс там от этого не страдает. На самом деле «потребность государства», отстаиваемая Рубиновым, вполне очевидна – тотальный контроль над общественной жизнью и сознанием людей. Рубинов даже не считает нужным это скрывать: «усиление влияния религии означает одновременно ослабление влияния государства, государственной идеологии… Государству уже будет трудно перетягивать на свою сторону тех, кто попал под влияние и контроль церкви».

Значит, первый зам. главы администрации президента считает, что в Белоруссии должна быть «государственная идеология» (кто-то слышал о «госидеологии» Италии, Англии или Швеции?), и она должна быть атеистической и оппонирующей «влиянию церкви». Опыт советской поры показывает, что при таких претензиях возможность диалога исчезает. Ибо речь идет уже не о гражданской лояльности, а о влиянии на сознание. При такой постановке вопроса и Церковь вынуждена будет признать, что она не готова раскрыть сознание верующих для приятия ими атеистической пропаганды. А потому идеологи госатеизма подвергнут Церковь ограничению вплоть до исчезновения.

У таких идеологов довольно отсталое представление, будто устойчивым может быть только социальный монолит. На самом деле еще опыт всех империй учит, что стабильность гарантируется терпимостью. Для этого государство должно четко определить – в каких вопросах оно будет требовать активного и сознательного сотрудничества, в каких – просто послушания, в каких - хотя бы пассивного непротивления, а в каких случаях даже альтернативную активность не будет считать опасной. Если же государство избирает своей идеологией такую систему принципов, с которой заранее будет несогласна значительная часть его граждан, то это как раз не прибавит ему стабильности.

Рубинов полагает, что при активной и самостоятельной религиозной жизни «вместо единого гражданского общества мы получаем общество, разделенное на группы по религиозному принципу, что снижает его устойчивость». Это верно – но если государство считает своей идеологией антихристианство и атеизм. Я и сам не буду желать устойчивости такому государственному режиму. В таких случаях христиане (как и вообще думающие люди) делают мучительное, но неизбежное для них разделение между Родиной и властью. Любовь к Родине остается неизменной, но именно во имя сохранения этой любви приходится отделять Родину от неумных временщиков. Если же государство обходит стороной религиозные вопросы и не натравливает одну группу своих граждан на другую по религиозно-атеистическим мотивам, то такое государство может быть и разнообразным и стабильным. Или в жизни Финляндии (где нет ограничений на жизнь любых религий, а государство и школа сотрудничают с двумя – лютеранством и православием) заметны революционные шатания?

Учитывая, что зарубежная пресса пишет о современной Беларуси как стране, управляемой диктаторским режимом, столь тоталитарные заявления первого замглавы Президентской администрации нельзя расценить иначе как серьезную политическую ошибку.

Еще парочка таких же статей в обозначенных Рубиновым теме и интонации – и даже православная Россия начнет чураться такой Беларуси.

На этом я завершу эту полемику, столь же долгожданную, сколь и неожиданную.

Долгожданная она для меня по той причине, что внутреннюю полемику с атеизмом я вел все 80-е годы. В годы семинарской учебы мне казалось очень важным копить аргументы для дискуссии с атеистами. Но когда моя учеба кончилась, и я вышел из стен Лавры – оказалось, что атеисты куда-то исчезли. Зато кругом появился океан суеверов-оккультистов. И я даже перестал рассчитывать на то, что тогдашние мои наработки когда-либо будут востребованы. Что ж, спасибо Анатолию Николаевичу – его воинственно-атеистический задор омолодил и меня лет на двадцать. Но моя личная и малость эгоистичная полемическая радость и радость Беларуси – не одно и то же. Мне все же кажется, что белорусы не будут рады, если их загонят в машину времени и вернут на десятилетия назад.

ПРИМЕЧАНИЯ

  1. Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в 12-13 веках преимущественно в Италии. - Пг., 1915. с.150.
  2. Гейзенберг В. Часть и целое // Проблема объекта в современной науке. Реферативный сборник. М., 1980, сс. 128 и 136-137.
  3. Франк С. Л. Реальность и человек. Париж, 1956, сс. 31-32, 35.
  4. цит.по: архим. Киприан (Керн). Антропология св. Григория Паламы. Париж, 1950, с.175.
  5. «Церковь многолика, - произнес епископ, - в ней находяит приют самые разные люди: просветленные, как недавно почивший отшельник, и, к сожалению, отъявленные мерзавцы. Она слишком велика, и ей уже не под силу изгонять тех, кто ее порочит; она их не замечает» (Клиффорд Саймак. Паломничество в волшебство. // Клиффорд Саймак. Паломничество в волшебство. Братство талисмана. М., 2002, с.91).
  6. – Клиффорд Саймак. Паломничество в волшебство. // Клиффорд Саймак. Паломничество в волшебство. Братство талисмана. М., 2002, с. 34.
  7. Социокультурные факторы развития науки (по материалам историко-научных исследований). Сборник обзоров. М. , ИНИОН, 1987, с. 103.
  8. Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., ИНИОН, 1985, с. 44.
  9. Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., ИНИОН, 1985, с. 65.
  10. преп. Григорий Синаит. Главы о заповедях и догматах, 26. // Добротолюбие. т. 5. М., 1900, с. 185.
  11. Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 1967, Т. 4, с. 129.
  12. Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 1967, Т. 4, с. 564.
  13. Цит. по: Львов В. Е. Жизнь Альберта Эйнштейна. М. , 1959, С. 234.

По материалам сайта www.church.by

Обсуждение на форуме

В начало страницы На главную страницу Написать разработчикам: Ольге Черняк, Матвею Родову

RATING ALL.BY Akavita
При поддержке:

хостинг безвозмездно предоставлен Леонидом Муравьевым